Как мы все знаем, у человека есть мозг, не у каждого, конечно, попадаются и экземпляры начисто лишенные этого полезного органа, но, в целом, человечество выделяется на фоне прочей фауны неимоверной мозговитостью. Свой огромный мозг мы воспринимаем как нечто само собой разумеющееся. Меж тем за все полезное приходится расплачиваться: по доле потребления энергии в нашем организме с мозгом может соперничать разве что пищеварительная система (и то, она от мозга сильно отстает). И чем больше мозг, тем больше он требует еды, и еды питательной. Если бы мы с вами до сих пор сидели как орангутанги на фруктовой диете, а белковая составляющая наших блюд ограничивалась пригоршней термитов, да, изредка, какой-нибудь небольшой подвернувшейся обезьянкой, как у шимпанзе – не видать бы нам своего большого мозга.
Череп современного человека и череп неандертальца
Наиважнейшими этапами в истории человеческих мозгов было, во-первых, более близкое знакомство наших предков с высококалорийными продуктами типа «мясо» и «жир», позволившее несколько снизить энергозатраты на работу вышеупомянутой пищеварительной системы. Не менее благотворным было освоение огня и приготовления пищи – еще сильней облегчившие жизнь желудку и кишечнику и позволившие вырабатывать еще больше энергии. Но сытые годы в истории человечества были не всегда. На протяжении практически всего голоцена (т.е. современного нам межледникового периода) размер человеческого мозга снижается, у нас с вами, как не жаль, он даже несколько меньше, чем у среднего, не блиставшего среди сородичей мощью извилин, неандертальца.
Почему так происходит? По большей части мы живем в цивилизованном обществе. От наших решений здесь и сейчас, если только мы не решим, во что бы то ни стало избавить человечество от своего генетического материала, не часто зависит, оставим ли мы потомство: наш беспредельно усложнившийся социум, скорее всего, обеспечит нам выживание и продолжение рода. Он обеспечит их даже тому, кто в дикой природе никогда не смог бы достичь зрелого возраста. Зачем нам лишние расходы на мозг, если мы вполне можем прожить без него? Но дело не только в этом. Цивилизация принесла с собой скученное проживание в городах и тяжелый физический труд. И то, и другое чревато болезнями, эпидемиями и не лучшим состоянием здоровья. Плохое здоровье же, в свою очередь, не слишком способствует особенно большим размером тела и мозга. Мы радужно глядим на успехи медицины, но до 1940-х годов человечество не знало, что такое антибиотики (точнее их медицинского применения – сам по себе пенициллин, конечно, был открыт Флемингом ранее). Медицинской гигиене до второй половины XIX века уделялось не так уж много внимания, лечение чуть не всех болезней кровопусканием и пиявками еще пару столетий назад было почти нормой. Эпидемия «испанки» в прошлом столетии была для человечества не менее губительна, чем первая мировая война. И эпидемические заболевания – результат не чего иного, как скученного “земледельческого” образа жизни. Об этом подробней чуть ниже, пока же о том, почему земледельцы оказались столь сконцентрированы в своих поселениях.
Конечно, никто не обязывает земледельца сидеть на одном месте. Популяризатор науки, биолог Дж. Даймон, например, в своей далеко не новой книге «Ружья, микробы и сталь» приводит и примеры того, как кочевая жизнь сочетается с земледелием. Несмотря на то, что летом некоторые племена апачей (Даймонд не уточняет какие именно) занимались земледелием, это не мешало им, после сбора урожая, откочевывать к югу. Однако кочевья были возможны для племен, которые либо получали лишь небольшую часть продуктов питания при помощи земледелия, и которым, следовательно, не составляло большого труда перевести с собой свой не слишком обильный урожай, либо для земледельцев, у которых были подходящие транспортные средства для его перевоза. Это были земледельцы, или кочующие на плотах и лодках по берегам крупных рек и озер, или уже приручившие тягловый скот. Однако одомашнивание коровы, буйвола, лошади, осла и верблюда произошло спустя тысячелетия после перехода к производящему хозяйству. Точнее на достаточно ранних стадиях освоения производящего хозяйства из потенциального тяглового скота была одомашнена только корова и то только в пределах региона, называемого “плодородным полумесяцем”. Реки же, достаточно полноводные, достаточно долго не замерзающие, с достаточно спокойным течением, существовали далеко не везде. Действовал и социальный фактор – голодный сосед никогда не был против поживиться плодами чужих трудов. И, если урожай оставался без присмотра слишком надолго, всегда был шанс по возвращении с дальнего кочевья не обнаружить его на месте. Как минимум в течение сезона сельскохозяйственных работ и какое-то время после сбора урожая, земледелие все же заставляло людей не слишком разбредаться от сельхозугодий и жить компактно. Правда, тот же Дж. Даймонд сообщает: в доземледельческую эпоху кочевники и собиратели были так же не слишком склонны к перемене мест – среда, в которой они обитали, была намного разнообразней и они могли пережить смену сезонов, почти не меняя места своего пребывания. Это в земледельческую эпоху все лучшее себе заберут земледельцы. И все же относительная ограниченность пищевых ресурсов и, пусть непродолжительные, но регулярные миграции не давали их поселениям превратиться в огромные скопления людей, микробов и гельминтов.
Ну и, конечно, предки земледельцев, познакомившиеся с хорошо и долго хранящимися зерновыми культурами, еще оставаясь собирателями, уже имели не слишком много поводов откочевывать далеко и надолго от мест, произрастания этих зерновых. Скорее они готовы были защищать эти места от потенциальных конкурентов. Так что в том, что предки первых земледельцев становились оседлыми еще до перехода к земледелию, также нет ничего удивительного. Можно сказать, переход к земледелию сделал некоторых из них даже несколько более «подвижными» – теперь они не были привязаны к конкретному месту произрастания культуры, а могли перевозить ее с собой, но, как уже сказано, эта большая подвижность была весьма и весьма относительна.
Популяции действительно становятся подвижней – именно освоение сельского хозяйства во многом стимулирует и расселение полинезийцев по островам Тихого океана и колонизацию Мадагасара, и расселение народов банту по южной Африке, и, наконец, “мушкетные войны” воины маори – жителей Новой Зеландии. Причем, аборигены севера Новой Зеландии уже были землевладельцами, дальние военные походы им позволило вести не освоение сельского хозяйства как такового, а всего лишь новой культуры – картофеля, запасы которого и позволили северным племенам маори совершать дальние набеги, не рискуя во время путешествия погибнуть от голода. Но подвижней становились именно популяции и военные отряды, а не поселения колонистов, в которых плотность и скученность возрастали: бросить посадки, не дождавшись урожая, земледельцы не могли . К тому же эти экспансии и набеги не длились бесконечно – вскоре соседи так же перенимали навыки возделывания более урожайных сельскохозяйственных культур или исчезали. Некогда победительные завоеватели оказывались в окружении племен, столь же воинственных и способных к таким же дальним походам, как и они. Теперь земледельцы должны были еще тщательней охранять свои угодья.
Дополнением к слишком тесному проживанию людей стал постоянный тесный контакт с животными, теперь постоянно живущими рядом с человеком. Речь не только о животных одомашненных – мышам, крысам и многим насекомым искусственная среда, созданная человеком также оказалась по нраву. Новые сожители человека передали ему и свои заболевания, которые теперь стали приобретать характер эпидемий. Ранее эпидемии просто не успевали вспыхнуть и быстро гасли из-за низкой численности населения. Племя, или поселение, в котором начинала распространяться опасная болезнь, чаще всего исчезало еще до того как могло передать ее кому-то вовне.
Контакт с домашними животными, конечно, был наиболее надежным поставщиком все новых вирусов и микробов. До одомашнивания встречи с человека с дикими животными были регулярны, но кратковременны – по большей части, крупные звери людей избегали. Теперь же человек постоянно взаимодействовал с животными самым интимным образом. Навоз, получаемый от домашнего скота, использовался как удобрение и, в местах, где дерево было малодоступно, как топливо. Мой дед, родившийся в 1938 году, еще застал время, когда в Орловской области печи топили именно сушеным навозом (да и теперь во многих местах планеты используют тот же способ). Некоторые африканцы использовали и используют коровью мочу для умывания. Очень широко в Африке, Тибете и других регионах были распространен способ стимулирования зачатия и/или выработки молока у крупного рогатого скота, когда человек в буквальном смысле продувал половые пути самке животного (инфекции в таких случаях, по понятным причинам, довольно часты). Не редки, видимо, были случаи грудного вскармливания щенков. В русской литературе его описание часто встречается при рассказе о зверствах помещиков – самодуров, заставлявших своих крепостных нянчится со щенками как с детьми. Та же ситуация могла быть переосмыслена и почти магически, например, в поэме «Ночь перед советами» В. Хлебникова (хотя социального, “протестного” содержания этот “магический” подтекст не отменял и в поэме будетлянина).
Есть и менее очевидные ситуации, когда именно цивилизация делает контакты с животными и их болезнями закономерными. Каменное замковое и храмовое строительство серьезнейшим образом расширило места обитания летучих мышей – для них человеческие сооружения были ничуть не хуже естественных пещер. Выбор местообитания привел к интересным последствиям. «Мироточение» икон зачастую являлось и является результатом банальной дефекации обитающих в старых церквях летучих мышей. То, что «мироточащей» иконе предается совершенно особый сакральный статус, делало контакт с выделениями летучих мышей и их заболеваниями гарантированным. Впрочем, контакт с летучими мышами, их паразитами и болезнями, у человека был и в каменном веке, когда мы делили с ними пещеры естественного происхождения.
Новые, порожденные цивилизацией заболевания и их эпидемический характер значительно изменили направление отбора. Если у вас и был замечательнейший мозг, но ваш иммунитет не смог защитить вас от какой-то из многочисленных эпидемий – ваши гены обречены на исчезновение. Преимущество получали те индивиды, чьи гены обеспечивали устойчивость к новым заболеваниям, а не те, чьи обеспечивают мозгу лучшую работоспособность. За последние несколько тысяч лет, в нашем геноме могло произойти, как минимум, два-три изменения, негативно сказавшихся на наших когнитивных способностях и эмоциональной полноценности.
Изменения, ставшие результатом приспособления к новой скученной жизни земледельцев, не ограничиваются только адаптацией к новым болезням. Современные жители Европы более устойчивы к алкоголю, чем коренные жители Сибири или Америки. Алкоголь оказывается отличным средством дезинфекции, а для живущих в антисанитарных условиях в окружении болезнетворных микробов земледельцев это немаловажно. Интересно, что и у майя, обитавших в Мезоамерике, в древнейшем на американских континентах земледельческом регионе так же, видимо, вполне самостоятельно, выработалась устойчивость к алкоголю. Древние надписи и рисунки, на которых изображается его употребление – тому наглядное подтверждение. Это те изменения, которые для нас очевидны, но есть, видимо, и менее заметные. А генетические новации, связанные с приспособлением к жизни в новых земледельческих условиях, как уже сказано, часто не шли на пользу нашему интеллекту.
Не только в слишком тесном общежитии, тяжких работах и эпидемиях корень невзгод, свалившихся человеку в прямом смысле на голову. Были и другие факторы, например, искусственная отрицательная селекция. Первобытные общества крайне консервативны – один и то же ритуал принесения в жертву, использовался жившими в северо-западной Европе охотниками на оленей на протяжении более 10 тысяч лет, мы всего за тысячу с небольшим лет пережили язычество, христианство, государственный атеизм, и живем в эпоху, когда православие вновь становится фактически официальной государственной религией. Однако идеологии и культы в современном земледельческом обществе, несмотря на то, что меняются они гораздо чаще, играют гораздо более важную роль – они становятся средствами не просто сохранения единства общины, но подчинения всего общества элите, они проникают во все сферы жизни и требуют тотального подчинения. В доземледельческих обществах не существовало интеллектуалов, освобожденных от необходимости добывать пропитание и посвятивших жизнь изучению каких-либо научных, не имеющих сиюминутной значимости, вопросов, но было невозможно и массовое уничтожение этих интеллектуалов и исчезновение целых отраслей знания. Да, мы знаем, что изолированные популяции охотников-собирателей иногда утрачивают технические навыки. Древние жители Тасмании, например, лишились очень многих знаний и умений, и, к моменту прибытия на остров европейцев, стали одним из наиболее примитивных народов земли. Однако утрата навыков доземледельческими народами имела скорее случайный характер – происходила благодаря тому, что в какой-то момент на какой-то территории использование этой технологии оказывалось неоправданным, или число носителей навыка было недостаточно велико, чтобы можно было без потерь передать его следующим поколениям. В дальнейшем восстановление технологии оказывалось невозможным. Отказ от технологии не сопровождался процессом массового истребления ее носителей. Ситуация, сложившаяся в СССР в 1930-е, когда генетика объявляется идеологически вредной наукой и на шестой части суши выдающиеся ученые уничтожаются, в первобытном обществе невозможна, как невозможно и вообще какое бы то ни было массовое истребление. Невозможно из-за малочисленности групп первобытных охотников и отсутствия единой организации на больших территориях. Не были возможны в доземледельческую эпоху и казнь Сократа, и убийство Гиппатии Александрийской, и сожжение Джордано Бруно. В прочем, и вопросами идеологии и борьбы с инакомыслием дело не ограничивается.
Переход к преимущественно растительной пище сам по себе в немалой степени поспособствовал нашим несчастьям. Конечно, как уже сказано выше, земледелие позволило прокормиться намного большему числу людей, чем охота и собирательство – если бы до сих пор мы бегали в степях за бизонами и выкапывали клубни дикой репы, никаких шести миллиардов людей на земле не было бы и в помине. Только после того, как наши предки переквалифицировались в земледельцев, они начали плодиться и размножаться на высоких скоростях. К тому же производящее хозяйство сделало современного человека менее чувствительным к сезонным изменениям климата и связанным с этим явлением – исчезновением пищевых ресурсов. Сегодня жители Европы знают что-то о стеатопигии (специфическое отложение жира на ягодицах), почти исключительно благодаря народам Африки и Андаманских островов. Меж тем, как говорит, скажем, Станислав Дробышевский, изображение палеолитических Венер, позволяет предположить, что в период 25-20 тысяч лет назад она была распространена и в Европе (или, по крайней мере, европейцы, были близки к ней). И это понятно: если после прекрасных летних дней, когда вокруг ходят стада и цветут плоды, наступал период, когда эти стада откочевывали куда подальше, а плодов становилось крайне мало, лучше запастись питательными веществами в увесистых ягодицах (они были для наших предков своего рода аналогами верблюжьих горбов)– так будет легче переждать эти суровые времена. В особенности, эта проблема актуальна для вас, если вы женщина и вам приходится в течение девяти месяцев вынашивать ребенка, на развитии которого отсутствие питательных веществ может сильно сказаться. Но если вы выращиваете зерновые культуры, или собираете зерно, то сезонные колебания уже не так страшны – зерно все же довольно неплохо хранится, вы сможете спокойно прожить период засухи или холода и без огромных ягодиц. Показательно, что у коренных жителей Новой Гвинеи, видимо, родственных аборигенам Андаманских островов, но еще тысячелетия назад освоивших земледелие, стеатопигия отсутствует. Правда, отсутствует она и у коренных австралийцев, не знающих земледелия и, уж точно, родственных жителям Новой Гвинеи, так что дело и здесь не только в земледелии, но все же. Так же и среди африканских народов стеатопигия встречается именно у готтентотов (народов, сейчас называемых койсанами) – у племен, долгое время остававшихся охотниками-собирателями и сравнительно недавно перешедших к скотоводству.
Впрочем, это отступление, среди других факторов именно сезонные трудности подталкивали наших предков перейти к земледелию. Если в более ранний период, когда окружающая флора и фауна были более разнообразны, пережить сезонные неприятности было не так сложно – вслед за сезонными изменениями человек переключался на питание другими видами (животных или растений), то, по мере того как фауна скудела, в частности, из-за деятельности самого человека, переживать сезонные изменения становилось все сложнее. Это и заставляло искать продукты, долго и хорошо хранимые (например, такие зерновые, как пшеница). Сказанное не отменяет, того, что одним из древнейших центров земледелия, как сообщает Дж. Даймонд, и как я говорил чуть выше, является Новая Гвинея, расположенная почти на экваторе, а значит, теоретически, не подверженная серьезным сезонным колебаниям климата – у перехода к производящему хозяйству, повторяю, были и другие причины.
Пища первых земледельцев поначалу была не столь разнообразна, как у охотников-собирателей: одомашнены были еще очень немногие животные. Причем это «поначалу» длилось местами тысячелетиями: в Мезоамерике единственным одомашненным млекопитающим, вплоть до прибытия Колумба, была собака, даже меню инков с их морскими свинками и ламами было разнообразней. Охоту земледельцы, разумеется, не забросили, но время на нее было не всегда и не у всех. К тому же, земледельцы, увеличивающиеся в численности, все сильней давили на дикую природу – все больше сокращали виды диких животных, пригодные для употребления в пищу и обитающие вблизи от их поселений, тем самым они обрекали потомков на меню еще более скудное белками. Древнейшим земледельцам приходилось обходиться, в основном, не слишком разнообразной растительной пищей. К тому же и сам набор овощей и зерновых на первых порах не блистал разнообразием (плодовые деревья были одомашнены позднее) – жилось в те времена, в буквальном смысле, несладко. Пища было обильна, но не питательна, это сказывалось и на здоровье. Многократно упомянутый мной Дж. Даймонд, правда, уже в другой своей книге – «Третий Шимпанзе», приводит любопытную статистику: до того как в долинах рек Иллинойс и Огайо стали выращивать кукурузу (около 1000 г. н.э.) среднее число кариозных полостей в зубах взрослого жителя этих долин составляло менее одной, у земледельцев оно возрастает до семи, распространенными становятся абсцессы, отсутствие зубов, дефекты эмали молочных зубов. Здоровье портится буквально на глазах (точнее, на зубах). Даймонд перечисляет еще ряд широко распространившихся заболеваний, смысла упоминать их нет – можно заглянуть непосредственно в книгу, экземпляр перевода есть в интернете в свободном доступе. Важно, что эти изменения здоровья населения происходят вне всякой связи с одомашниванием и приобретением заболеваний от одомашненных животных – в Америке с ними, как уже сказано, дело обстоит не лучшим образом. Но плохими зубами и несколькими новыми болезными неприятности земледельцев не ограничиваются. Существование ставших уже довольно многочисленными людей теперь зависит от урожая всего нескольких культур – земледелец, как уже сказано, не так подвижен, как охотник: он не может бросить посевы и откочевать на новое, как ему кажется, более урожайное место. Достаточно случится слишком дождливому лету или засухе, достаточно какому-нибудь заболеванию уничтожить культивируемые растения и земледельцев ждет голодная смерть. В Ирландии картофельный голод середины ХIХ века (1845–1849 годы) до сих пор остается величайшей национальной трагедией. Можно вспомнить и советское «голодающее Поволжье», ставшее нарицательным. Конечно, к тому, что и в Ирландии, и в СССР голод достиг почти армагеддонских масштабов, привел «человеческий фактор» – политика, идеология, интересы землевладельцев и т.д. Чтобы неурожай картофеля стал катастрофой, надо было сначала приучить ирландцев питаться почти исключительно картофелем и, к тому же, картофелем всего одного – двух наиболее дешевых сортов. Уровень жизни ирландцев (правда, живущих в Англии) мельком, но в красках описал товарищ Ф. Энгельс, в «Положении рабочего класса в Англии» (опубликовано оно было аккурат в год начала картофельного голода). Бессмысленная насильственная коллективизация так же «помогла» советским крестьянам приготовится к голоду. Но и без дополнительных политико-экономических причин голод был для земледельца реальной угрозой. В то же Поволжье еще в 1891 году ездила оказывать медицинскую помощь голодающим будущая теща О. Э. Мандельштама – В. Я. Хазина. По поводу этого же голода и слишком радужного отношения либералов и народников к правительственным попыткам его ликвидировать мимоходом ерничал в работе «Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?» молодой В. Ульянов, не предполагавший, что голод, который разразится в тех же губерниях в период его собственного правления и правления его наследников, превзойдет ужасы, о которых он пишет.
Против продолжающихся не один год периодов голода никакие жировые запасы, никакая стеатопигия уже не могли помочь. Стеатопигия, уже давно ставшая ненужной, и не могла бы восстановиться. Голод, теперь часто длился не один сезон – неурожай лишал людей не только питания, но и семян, необходимых для посева и получения достаточного урожая в следующем году. Уже предки земледельцев, доверившие свои судьбы немногочисленным, но хорошо хранимым растениям, попали в весьма уязвимое положение. Специализируясь на собирании злаков, или других хорошо хранимых культур они, вероятно, должны были утратить навыки выживания без столь ценных продуктов. Запасов же зерен для посева они еще не делали, в случае неурожая какой-то важной культуры их так же ждал голод (собственно это и послужило толчком к освоению земледелия).
Уменьшение размера мозга характерно уже для предшествующей земледелию эпохи. В прочем, повторюсь, это не связано только с ухудшением питания, но и с развитием технологий, сделавших более развитый мозг не таким уж нужным. Еще в палеолите была одомашнена собака, которая могла теперь использоваться как помощник на охоте, как тягловая сила, как источник белка и, наконец, как живое одеяло – все это способствовало облегчению жизнь и мозгов наших предков. “Собачьи” технологии оказались настолько удобны и универсальны, что даже австралийцы, в целом, в силу ряда обстоятельств, мало восприимчивые к привносимым извне культурам и техникам, так же охотно их заимствовали, правда, не в полном объеме. Для охоты на, в основном, медленных и не слишком сообразительных австралийских сумчатых на открытых пространствах этого континента не требуется слишком сложных навыков, и охотничие инстинкты собак динго остались невостребованны аборигенами. От первых же своих четвероногих спутников, человек сразу же приобрел и новые болезни (пока еще не превращавшиеся в эпидемии). Развивались, конечно, и другие технологии.
Земледельцы болели, трудились в поте лица, временами голодали и становились меньше, а мозгу тоже нужно питание и много. Мозг уменьшался вместе с телом, может быть, даже чуть быстрее, чем оно. Конечно, привилегированным классам, элитам, которые появились и стали многочисленны благодаря земледелию и скотоводству, жилось неплохо, питались они более разнообразно и голодные годы могли бы перенести без потерь. Однако, как все-таки верно замечал В.И. Ульянов-Ленин, «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя», и не только власть предержащие могли проводить отрицательную селекцию. Проголодавшиеся и непривилегированные представители этого самого общества, когда жить им становилось совсем уж невмоготу, брали в руки каменный топор, а, в дальнейшем, и более совершенное орудие и быстро устраняли классовую несправедливость, попутно уменьшали численность сытых соплеменников. Не обязательно при этом происходило уничтожение непосредственно властной элиты – сталинские репрессии успешно перенаправили гнев народа с партийной верхушки, на “буржуазных специалистов” и “контрреволюционеров” разных мастей, но и в этом случае, как уже сказано, атака велась в первую очередь именно на “не производящих” – занятых интеллектуальной деятельностью членов общества. В общем, в таких случаях побеждало равенство. Равенство, увы, было недолговечным и не способствовало интеллектуальному, да и вообще какому бы то ни было росту. По данным, которые приводит тот же Дж. Даймонд, в конце последнего ледникового периода рост людей, обитавших на территории современных Греции и Турции, составляет 175 см для мужчин и 165 см для женщин. С освоением на этих территориях земледелия он начинает снижаться и к 4000 году до н.э. средний рост людей, обитавших в этих местах составляет приблизительно 157.5 см (для мужчин) и 152.5 см (для женщин). Далее рост начинает увеличиваться (развитие сельского хозяйства и переход к более совершенным его формам и более разнообразному питанию все же дают о себе знать). Конечно, надо учесть и миграцию с территорий «более рослых» дальних и ближних соседей, но среднестатистический турок или грек и до сего дня (точнее, до начала 1990-х, когда была написана книга Даймонда) уступает в росте и массе жившему когда-то на той же земле охотнику-собирателю. Данные Даймонда все же несколько устарели. Но вот более современный текст, в котором говориться, в частности, о боле близких к нам по времени событиях – статья Ольги Брилевой. Там говорится: при переходе к железному веку продолжительность жизни человека растет, при этом рост среднестатистического человека уменьшается (видимо, речь идет о населении Европы, и прилегающих территориях, хотя автор прямо об этом не говорит). Казалось бы, раз имеет место увеличение продолжительности жизни, то жить становится все «лучше и веселей» как говорил очередной суровый классик марксизма-ленинизма. По крайней мере, проблем с питанием (с его разнообразием) в это время возникать уже не должно. В Европе и передней Азии, люди уже тысячелетия, как научились разводить рогатый скот, и их мясной рацион не ограничивался собачатиной. Однако при общем увеличении продолжительности жизни, при совершенствовании способов хозяйствования, увеличилась и скученность людей, приходилось жить все более тесным кругом, в окружении все тех же инфекций и паразитов. Более долгая жизнь в этот период идет рука об руку с уменьшением размеров тела из-за ухудшения здоровья– совершенствование медицины, гигиены и человеческого иммунитета сильно отстает от роста численности населения. При этом Брилева не говорит ничего о возможности периодических столкновений с голодом, несмотря на, в целом, неплохие урожаи. Пусть голод были и не частым, от него земледельцы железного века были так же не застрахованы, как крестьяне века пара и электричества.
Наш земледельческий и цивилизованный мозг скукоживается вместе с черепной коробкой. Но уменьшается размер мозга не только у жителей «цивилизованных» стран. Люди, пребывавшие во вполне первобытном состоянии и по-прежнему добывавшие себе пропитание бумерангом и палкой-копалкой, также изрядно растратили свои извилины за последние несколько тысячелетий. Происходило это, видимо, по тем же причинам, что и у народов «цивилизованных». Во-первых, мозг – слишком дорогое удовольствие. Человечество, в том числе и охотники-собиратели, встало перед вполне насущным выбором: или мозг, или желудок. Охотники были частично вытеснены земледельцами и скотоводами с наиболее плодородных земель, что не лучшим образом сказалось на их меню. К тому же вымирание мегафауны, в конце последнего ледникового периода, стало причиной существенного снижения плодородия почв, и разнообразия ландшафтов, со всеми вытекающими последствиями (вымирание это затронуло все континенты, исключая разве что Антарктиду, на которой по понятным причинам не было ни человека, ни наземной мегафауны). Это сказалось на питании всего человечества. Сказалось и изменение климата – превращение таких огромных территорий, например, Сахары, в пустыни, в течение голоцена, тоже дало о себе знать. В-третьих, земледельцы портят жизнь даже тем охотникам, которых никто никуда не изгоняли. Раньше – в доземледельческую эпоху, оголодавший в одном месте охотник направлялся в новое, теоретически, более обильное. Там он если и сталкивался с другим охотником, то либо погибал в борьбе за место под солнцем, либо сам захватывал новые охотничьи угодья. Так было до появления и распространения земледелия. Теперь же при попытке переселиться куда-нибудь подальше в более плодородные места наш охотник натыкался на земледельцев, слишком многочисленных, для того чтобы с ними воевать. К тому же от этих скученных земледельцев можно было получить массу заболеваний, иммунитет к которым у живших на широких территориях охотников отсутствовал. Охотникам-собирателям пришлось кочевать на своих малоурожайных и не обильных зверем территориях (при этом, как сказано выше, ранее охотники, возможно, не были столь уж склонны к перемене мест). Заражения земледельческими болезнями и отбор в сторону лучшего иммунитета, а не лучшего мозга, также сыграли роль.
Здесь в наши рассуждения вторгается Дж. Даймонд и сообщает: «в среднем у бушменов на добывание пищи уходит в неделю от 12 до 19 часов», случаются, конечно, и форс-мажоры, но, в целом, не самый тяжелый трудовой график (у меня, скажем, на добывание пищи – т.е. работу уходит 40 часов в неделю, не считая времени на написание статей и пробег до ближайшего торгового центра). При этом ежедневный рацион того же не обремененного работой бушмена составляет (точнее составлял на начало 90-х) 2140 калорий и еще несколько грамм белка, что опять же выше, чем рекомендуемые тогда же в США ежедневные нормы потребления. Казалось бы, о каких неприятностях и скудном меню может идти речь? – живи в свое удовольствие. Но вспомним начало железного века – все благополучно, и, однако, почему-то человек избавляется от лишнего роста и лишних мозгов. Охотники не живут в тесных бараках, но они не застрахованы от внезапных перипетий судьбы, более того почти все они пережили стрессы либо связанные с переселением на новые территории, либо с исчезновением крупной дичи и/или изменением среды обитания. Им удалось приспособиться к новым видам, новым способам охоты, растениям и местам, но, до того как они смогли освоиться, жилось им не так уж хорошо, если не сказать голодно. К тому же Даймонд все же говорит об охотнике ХХ столетия, который уже тесно контактирует с представителями глобальной земледельческой цивилизации, имеет доступ к более совершенным, чем у его предка орудиям, а, порой, лекарствам. Если сегодня бушмену не требуется много времени, что бы найти, поймать и приготовить животное, то всего 100 лет назад охота могла быть для него занятием много более трудоемким.
Однако даже на континенте, на котором земледельцы появились буквально в исторически обозримом прошлом и, стало быть, не должны были повлиять на размер мозга у тамошних обитателей, он все таки уменьшался, причем уменьшался более стремительно, чем у кого бы то ни было еще – у коренных жителей Австралии мозги одни из наиболее маленьких на планете. При этом особой склонности к земледелию аборигены этого материка не проявляли. Можно было бы списать уменьшение мозга на все то же исчезновение мегафауны и связанные с этим продуктовые трудности. Однако вымирание мегафауны началось в Австралии довольно давно, раньше, чем на прочих континентах, но, какое-то время, как будто человек его не замечал, напротив, процитированный выше Станислав Дробышевский сообщает, – приблизительно в период между 20 и 8 тысячами лет назад наблюдается бурный рост поселений австралийцев (мегафауна тогда на континенте уже отсутствовала). В данном случае, скорее всего, разгадка кроется именно в климате, точнее его окончательной порче – сегодня Австралия один из самых засушливых континентов и с пропитанием там довольно плохо. Относительно долгий период благополучия сменился временем опустынивания континента (показательно, что и опустынивание Сахары происходит приблизительно в тот же период). Конечно, до открытия и колонизации Австралии европейцами, аборигены селились преимущественно на влажных окраинах континента и все же окраины эти были не слишком обширны, а климат был не стабилен, так что проблемы с питанием постигли и эту часть человечества. К тому же Австралия стала на редкость безопасным континентом – после вымирания мегафауны вплоть до того, как человек завез сюда собаку, несколько тысячелетий назад, здесь не оставалось крупных сухопутных хищников, представлявших для него угрозу. Пусть и относительная, безопасность так же не способствовала живости ума.
Наиболее мозговитые нашими современники – кочевники-скотоводы: их питание обильней и регулярней, чем у охотников-собирателей, оно богато белками, к тому же они лишены «прелестей» цивилизованной жизни – скученности и сопутствующих ей болезней. В отличие от земледельца, скотовод не так часто должен был страдать от голода – если какой-то луг окажется недостаточно травянист, он может перегнать стадо в новое место, не дожидаясь, пока здесь взойдет новая трава. В конце концов, в отличие от охотника-собирателя, кочевник-скотовод был грозной военной силой, с которой не так то легко было справиться и оседлому земледельцу. Кочевника не только трудно было изгнать с облюбованных им территорий – если ему не хватало каких-то продуктов, он сам мог, на весьма недобровольных началах, их изъять. История Евразии изобилует примерами завоеваний кочевниками оседлых народов. Даже язык, на котором я пишу этот текст (как и вообще все индоевропейские языки), происходит от языка, на котором говорили племена, некогда кочевавшие, вероятно, на побережье водоема, теперь называемого Черным морем (во всяком случае, если можно говорит о прародине индоевропейских языков, наиболее вероятно, что она располагалась именно там). Наконец, жизнь кочевника менее предсказуема и в большей степени зависит от принятия решений здесь и сейчас. Так что, если вы хотите гарантировать своему потомству хорошие мозги, советуем, выбирая супруга или супругу, присматриваться к потомкам Чингисхана, или представителям других народов, не слишком давно оставивших седло лошади.
Источник: Ю. Угольников polit.ru
